Читаем без скачивания Полведра студёной крови[СИ] - Артем Мичурин

— Какого хуя происходит? — Ткач взял автомат наизготовку и встал на колено, озираясь.

Лишняя суета. Нас отрезали в абсолютно пустом коридоре, не имеющем ни оконных проемов, ни люков. Только вентиляционные решетки, в которые не смог бы просочиться даже Красавчик.

Читал, что две с лишним тысячи лет назад элитных вояк отбирали, без предупреждения окуная их по уши в дерьмо. Например, бросали в клетку со львом. Если лицо солдата белело, он шёл лесом. Если краснело — добро пожаловать в элиту! Вся херня в том, что организм разных людей по-разному реагирует на такую встряску. У кого-то кровь отливает от башки, и он впадает в ступор. Те же, чей кровоток устремляется к мозгу с удвоенной силой, приобретают способность решать возникшие проблемы за долю секунды.

Должно быть, моя рожа здорово раскраснелась, потому что серое вещество тут же нарисовало мне план действий. Первым пунктом в нём значилось: "Убить Ткача". Вторым: "Спустить с туши кровь". Третьим: "Терпеливо ждать подвижек в сложившейся ситуации, подкрепляясь товарищем". Но приступить к его реализации не удалось.

Через секунду-другую после щелчка в запирающем механизме двери я ощутил лёгкое движение воздуха, за которым пришёл резкий едкий запах. Обсудить откуда и нахуя все это, мы не успели. Еще никогда в жизни я так быстро не засыпал.

Глава 27

— Ты обещал, что на этот раз его пайка будет моей, — проскулил кто-то, кого мне пока так и не удалось рассмотреть сквозь никак не разлипающиеся веки.

— Да нахуй она мне сдалась? У меня от этой консервированной фасоли уже изжога, — пробасили ему в ответ. — Получишь, как только с кухни придут за мисками. А так, вдруг этот хмырь проснется и запалит тебя. Мне проблемы не нужны.

— Сколько еще ждать? Живот с голодухи сводит, — продолжал ныть первый.

Теперь я его разглядел. Невысокий, щуплый лысеющий тип, с сальным, прилипшим ко лбу хохолком, глубоко посаженными глазами и оттопыренными ушами. Одет в линялую черную робу и мешковатые штаны того же цвета, заправленные в стоптанные башмаки с высоким голенищами. Его собеседник — бородатый здоровяк в неопределенного цвета комбинезоне, натянувшемся на его пузе, как на барабане — ковырялся щепкой в зубах и периодически рыгал. Этот, ближайшие несколько часов, от голодной смерти уже не умрет. А вот плюгавый нацелился на плошку дурно пахнущей фасоли всерьез. Моей, между прочим, фасоли. Испытав острый приступ рези в давно пустом желудке, я стряхнул с себя остатки сна вместе с дырявым солдатским одеялом и в последний момент выхватил из трясущихся костлявых рук оголодавшего прощелыги склизкую алюминиевую миску. Моему конкуренту что-то все же досталось. Что именно, в тусклом свете масляного фитиля, чадящего в коридоре, разглядеть не удалось, но скорее всего это был кусок хлеба или галета.

— Ого! — произнес толстяк, вскочив с деревянного табурета и отодвинув его подальше от решетки, отделяющей мою камеру от помещения охраны. — С этим нужно быть начеку. Вон какой живчик.

— Ничего, вот ребята Малея с ним поработают, и не будет живчиком, — захихикал тощий, после чего продолжил грызть свою добычу.

Опустошив отвоёванную миску, я огляделся. Все убранство тесной каморки составляли грубо сколоченные двухэтажные нары, прикрученные к бетонной стене, стол и сидушка, да параша в углу. Ткача нигде не было видно. Похоже, что таких камер, с решеткой вместо четвертой стены, дальше по коридору еще несколько штук, но все они пусты. По крайней мере, жрать приносили только мне одному.

— Слышь, красивый, — обратился я к своровавшему мой хлеб заморышу, с трудом подавив зевок, — сколько раз в день у вас кормят?

— В день? — рожа паршивца вытянулась. — Тебе хавку еще раз принесут послезавтра. Если доживешь.

Ага. Значит, мои выводы об отсутствии Ткача преждевременны. Может его кормят по четным, а меня по нечетным.

— А какой вам интерес, если сдохну? Многого о том, что происходит там, наверху и не узнаете, — я встал и подошел к решетке, стараясь незаметно обследовать запоры на предмет крепости.

— А у нас и без тебя есть…

— Заткнись! — Рявкнул бородач. — С заключенными разговаривать запрещено. Хочешь, чтобы тебя вышвырнули за пределы, как Сеньку Кислого?

Маленький мужичок осекся на полуслове, весь сжался и потерялся в углу. Видимо не было в жизни страшнее наказания для этого замухрышки, привыкшего с рождения шестерить за похлебку, чем оказаться снаружи на вольных хлебах.

— А ты пошел на место, — толстяк неожиданно резво для его комплекции вскочил с табурета и ударил крепкой, блестящей отполированным деревом дубинкой по тому месту на решетке, где еще секунду назад были мои пальцы.

Следующие два часа прошли в бездеятельной тишине. Тощий обиженно сопел в углу. Бородач сидел на табуретке, и было непонятно: то ли он дремлет, то ли в задумчивости. Я грыз ногти и прикидывал с кого мне снимать шмот, потому что сидеть в исподнем среди бетона прохладно. Не подходили оба. Роба и брюки с заморыша на меня не налезут, а в комбинезоне толстяка я утону. Нет, его, конечно, надеть можно, но спотыкаться о волочащиеся штанины и путаться в рукавах… ну его нах.

Эти мои размышления прервал топот в дальнем конце коридора. Толстяк вскочил и вытянулся так, что его огромный живот вдруг исчез, словно и не было. Щуплый тоже уже стоял по стойке "смирно" дрожа и пошатываясь. Впрочем, из своего угла вылезать он не стал.

— Выводи "семнадцатого", — прогремело под низкими сводами.

А и вправду, на стенке камеры возле решетки белой краской намалевана цифра "семнадцать".

— Шевелись, — толстяк, не церемонясь, отвесил мне подзатыльник, как только я притормозил на выходе из камеры и обернулся, пытаясь рассмотреть что-нибудь за решетками других казематов.

Затем был долгий путь вниз, но не по узкой винтовой, а по обычной широкой лестнице. Меня вели быстро, коридоры и двери мелькали с такой скоростью, что запомнить подробности я не смог бы и при обычных обстоятельствах. А тут мои конвоиры еще и пинали меня всем подряд при малейшей попытке осмотреться. В ход шли стволы, приклады, дубинки, кулаки и обувка, которая, надо сказать, у всех без исключения была неважная. Такое впечатление, что им всем не терпится меня отпиздить и как можно скорей, но сделать это они могут только в определенном месте, куда и ведут. В глаза бросилось лишь то, что масляные фонари в один момент сменились на электрические лампочки, а грязный бетон стен — на масляную краску.

Наконец тот, что шел первым, остановился возле обитой деревом двери и нажал на утопленную в стене кнопку. Почти сразу же дверь открылась, и меня втолкнули в хорошо освещенную проходную комнату. Напротив, на стене возле перетянутой кожей двери, красовалась табличка "Начальник следственного отдела Малей Н.П.". Туда меня и завели, после чего приземлили на металлический стул, стоящий посередине довольно богато обставленного кабинета. Приемной Саманты в Соликамске он, конечно, уступал, но после бабкиной землянки и берлоги Альбертика казался роскошным: полированное дерево, сукно, паркет, резные ножки стоящих вдоль стены стульев… А вот ножки моего цельнометаллического стула были намертво привинчены к стальной плите в полу, что немного напрягало и мешало в полной мере насладиться комфортом.

— Можете идти, — из-за стола встал невысокий, но широкий в плечах тип, облаченный в неброский мундир без цветастых погон и аксельбантов, какие любят у нас на Волге большие и не очень начальники. — Приступим, — обратился он ко мне. — Меня зовут Малей Николай Петрович. Назовите ваше имя, фамилию и отчество.

— Чего?

— Повторяю, — крепыш повысил голос. — Назовите ваше имя, фамилию и отчество.

— Коллекционер. Но друзья зовут просто Кол. Так что не утруждайте себя формальностями. Мы ж почти тёзки.

— Зафиксируйте, — бросил куда-то себе за спину Малей, — допрашиваемый назвать свои имя и фамилию отказался. Назвал кличку.

В дальнем углу что-то защелкало.

— Нет, подождите, — поднял руку Малей, щелчки прекратились. Он встал и прошелся передо мной туда-сюда. — Подозреваемый, вы должны осознавать, что сотрудничество со следствием полностью в ваших интересах. Сокрытие истины не поможет, а наоборот, только навредит вам. Если вы будете честно и прямо отвечать на наши вопросы, то сможете рассчитывать на снисхождение и смягчение приговора.

О чем это он? Чего-то я нихуя не понимаю. Сейчас я нахожусь в таком положении, что местные могут сделать со мной что угодно: нажарить из меня котлет, изнасиловать всем стадом, утопить в яме с дерьмом или отправить в какую-нибудь лабораторию на опыты, но какой такой нахуй приговор? За что? Что мы с Ткачем тут успели натворить? Проникновение со взломом? Так мы даже и не сломали ничего. По карточке вошли.

— Сколько себя помню, меня все называют Коллекционером, если отбросить период далёкого детства. А в чем нас обвиняют?